Материалы номера № 28 (43), 2012 г.

Ах, вот как!
Пьяный шарлатан,
ловец изюма в чайной булке,
переливался в переулке,
мычал,
проваливался.

Простудный день
чертил гортань,
ростки удушья
пугали позднего жильца.
Дымили листья.
Нет, ты слушай!
Опомнись!
Пьяный шарлатан
заносит локоть.
Нет, ты слушай!
Мне предназначено житье
в потере власти над растеньем,
над звуком женской чепухи.

Я набело пишу. — Читай!
«Где кижской галкой есть засада,
туман запорошил кусты.
Но обнаружит слух среди
угрозу дремлющего когтя».

Чем каяться? Судьбой?
Мне причиталось жить зимой.
В ладонь вошедшего гвоздя
мерцала шляпка, пела печь,
рискованно горела лампа.
В перечислениях за взглядом
услышал: ты стучишь в окно,
и тень невидима за телом…

Опомнись!
Пьяный шарлатан,
чеканщик грошевых кварталов
на клумбе
вольно
засыпает.
Сон проясняется.
Рассвет.

Нищий, голубю подай!
Разменяй ломоть в ладони!
Третий век кабак в законе!
Стыд. Свинчатка. Голодай.

Разотри слюду панели!
Догони на честном слове!
Объявления метели
третий день полощут в поле.
Третий день тоска одна.
Как ни глянь — дурдом заказан.
Выйдешь в поле — холод разом
и стрелецкая Луна.

О днях, ушедших в черный ход
пастил и дрессировки Марса,
о днях пленительного пьянства,
о днях медлительных чернил…

Пока на южных берегах
холера ела,
игра на лица
в доме чистых окон
заканчивала первый оборот.

Не время говорить,
но для примера
рука моя затеяла полет
строки высокой —
оказалась сфера,
в которой бултыхалась и дурела
Луна песчаная и сохнул звездолет…

Из горла вырос корень, лепестки
слоились на ветру, пеклась фанера.
Землечерпалка вырыла химеру,
освоилась, затеяла игру.
Я сам тому виной
поводья меры
не удержал
и отношения сгорели.
Лишь дым пошел
Незыблемый глухой…

Но я за все отвечу головой
раз Вам
мои
манеры
надоели.

Где темнота сырой травы,
упрямство веток и задвижек,
паршивый пес удар залижет,
заледенев от головы.

За слюдяною дверью стол
от милости плохой погоды,
и рифма будущего года
на уровне окна, где Моль.

Где пьяный ворон на виду
проговорится о пожаре,
его сквозняк в лицо ужалит,
и зверь подхватит на лету.

Он будет долго падать в лес
над полосою огражденья,
где на пределе ощущенья
его разрежет желтый диск.

Но это будет лишь испуг,
всему виной ночное пенье,
смятенье губ и легкость рук,
закончивших стихотворенье.

Вылечи, Господи. Вылей глаза, развали.
Жалости нет выхлопное железо раскрасить.
Люди ворчали, включали
                    в семейные страсти.
Год понедельника голубя ловит в пыли.

Видишь ли, Господи, я посмотрел на себя
в щель воровскую,
мне стало обиженно страшно.
Если не врет теоретик — я жил понаслышке,
избранно нищим на дне поцелуйного дня.

Вылечи, Господи. Нежный огонь в небесах
я разумею, но дай мне остаться с Тобою
облаком бешеным, ниткой, пчелой,
                         пристяжною.
Только не Словом — Смерть приходила
                                   в слезах.

Увидимся. Свиданье расцветет
черемухой алжирского вина.
Довольно, брат. Была права Луна,
когда меня отправила в расход.
Я убедился — мертвые поют,
светлее кожа, выжаты глазницы.
Душа успела нараспев подняться
к волнистой туче с выходом на юг.
Там тело вырастет. В него я перейду,
определив случайных копошиться
в скафандре первом. Дело очевидца —
смотреть слезу в Таврическом саду…
Гаданье гласных. Вышивка на сердце
цветов рожденья — вольные тона.
Увидимся. Центральная Луна
не закрывает ледяную дверцу.

Ни дуновинки. Голова свежа.
Апрельского похмелья третий лишний
уснул в прихожей, дышит еле слышно.
Так тихо нам, что в пульс живет душа.

Простушка смерть — небесное полено
Расколется и каплей обовьет
Перо осеннее и самовластье фена.

Так тень воды блеснет сухой струной
И ниткою больничной цветом крена
Осанкой Тютчева расстанется с тобой.

Надзорных сумерек на цикл о любви
И песен на ресницу Аполлона.
Цепь алая отеческого лона
Лежит в траве спокойнее любви.

Жизнь невиновна, если день прошел,
Оленьей ветвью полоня поляну.
Так невиновно комнатное пламя,
Принявшее черты небесных смол.

Я — внук Тимофея и Осипа,
Милостью мамы и пристава
ныне живущий пристойно, но пристани
не отыскавший, ссылаюсь на выступы
не алфавита, но крови и озими.

Сохнет сподвижник. (Глубинное облако
очи хоронит). Сказать ему нечего.
(Снег ошельмован картавостью вечера.
Тополь опасен.) По этому случаю
я разрезаю не книгу, но яблоко.

И говорю, что ушедший не просится,
не отзовется и с нами не сбросится
ни на граммулю. Спи же без просыпа.
Он покукует вполне, как и водится.

Так усмиряю себя. Беспросветная
явь охмуряет укорами панночки.
Лижется облако. Входит заветная,
Просит на водочку, с водочки — в саночки.

Заледенел твой адрес, пилигрим.
И пресноводная глупеет вьюга
на подвиге художника-хирурга
(когда вуалью барственной обкурки
он хлещет пол за потолком твоим)

Вот, оглядевшись, не могу понять:
о чем же мне грохочет бормотуха?
Но рюмка Блока объяснила глухо,
и граждане с абонементным слухом
уставились, без права одобрять.

А то какие-то Афины и Рязань.
Бесстыдство морга, горло мрачной лужи,
щекотка людоеда, слухи… То, что хуже…
Я пил свое. Вокруг серчала рвань.

Как водится — масштабно и на «ты».
Одной семьей стремясь напропалую…
«Дай… я… тебя… любезный… поцелую…
Ты у меня в крови, не отнимай персты…»

(Но это классика, а классика — липка)

Земля. Лопата. Вторник. Бунт синиц.
Снег Лансере. Крестьянский жуткий вечер…
Не выдам я тебя, мой подвенечный.
И на восходе самой тесной сечи,
в расцвете обнажающих зарниц,
я остужу чело твоею речью.

Вышли. Затертое место Невы,
где убедит и никчемность попутчицы.
Пастбища марта светильником случая
облучены и как будто новы.

Здесь ли живет потребитель тепла,
брачного вечера кормчий и баловень?
Книгу клюет и похмельною жалобой
дрянь вытирает с лица и стола.

Будущий — ваш, а теперешний — наш,
глада не видит, возможно, и прочего…
Отче, какие ты дал мне подстрочники?
Отче, какие ты дашь?

Ослабел. Меня осилит
кто укажет мне на снег:
Непорочно белый вылет,
непривычно мягкий след.
На глубокий вид из окон.

Ослабел. Согласный холод
голодавшего железа
и пролета для актеров —
весь на бантике пореза,
на указке режиссера.

Просыпаются глаза,
чья-то птица пролетела.
Если и спасает тело
эта тонкая звезда,
для нее сие — не дело.

Пылкой пытке тополей
и томительной собаке
чем обязан? Гаснут маки
между прочерком жердей.
Гаснут и слезятся маки.

Для тебя и для себя
выясняю день вчерашний:
почва цвета муравья
и соломенная жажда —
для меня и для тебя.

Согласно с темнотой уснула мать,
впитав укол от немощи случайной.
Луна поежилась, и гром патриархальный
настал и сжался, выплеснув на гладь
ветвистый жар часов Анаксимандра,
сцепленья ватные, привыкшие молчать.

Что платят сторожам в больших домах?
Поболе, чем охранникам в балете?
На прочие вопросы и на эти
мы ночь ухлопали на кухне между птах,
(Хотя была освоена мансарда,
но там томилось дерево в слезах.)

Ты выпит алфавитом, но вчерне.
Печататься в Отечестве неловко,
когда орудует подобная массовка,
и тело тянется к цикуте — не к струне.
(Но где-то «вне» шагнула саламандра
И обозначила признание вполне.)

Меняй тузов, квартиру и кабак,
материковый пласт и атлас судеб.
Нас щука близорукая рассудит,
в стекло зажатая, а ты — прямой рыбак,
примеривший достаточно скафандров,
хотя ты — чистый Овен, а не Рак.

Вот подоконник — трон твой и киот,
барчук брусничной кочки, данник чая.
Вот Монк, что по безумию скучая,
в дом уходил, где замкнутость живет,
где просит слова дикая Кассандра…

Монк на стене. В округе — гололед.
И негде умереть, мой Александр.

Полынья. Не помню имени
семени на дне поляны,
опечаленного пламени
вознесенные изъяны
верескова рода — племени.

Поводырь махорки матерной
из лукошка комья пряжи
выстроил на скверной скатерти,
среди них котенок ляжет
пульсом нежности и памяти.

Ветер деда за горою
разбирает лист на кладбище.
Нищете глаза закрою:
не смотри на двор и пастбище —
горе местного покроя.
Дешевеет дождик. В иней
смех шипит на перекрестке.
Ты перекрестись и выпей
ужас тихий из наперстка —
грех Михнова перед Веней.

Сердце сороки
Осмотрено садом
Изведано ветром
Размотано гадом.

Око сороки
Свито улитой
Срамом намыто.

Знамя сороки
Окись осины
Зной паутины.

Время сороки
Капли и грани
Сверенной рани.

Вскрываю книгу
жалости Поодаль
чернильница и нега
для похода

Чернильница для сна
есть нега камня
Естественно грустна
рассвета мания

Тяжеле лепестков
шести Флоренций
на Севере покров
чеченских специй

И влажноспящий взгляд
начмеда Рая
нацелен на оклад
до образа сгорая

У тумана весел нет
Дверь на кончике проспекта
Запелената в жилет
Резким дворником пропета

У реки ступеней нет
Небо пляжа оголяет
Нераскрашенный рассвет
У вдовы собака лает

Я верну тебя горе
Македонского замеса
Где ягнята в серебре
Колокольцев от Рамзеса

Где почтенная трава
На обедню точит пальцы
У раскованного рва
Засыпают погорельцы

Ты да я и тень в тетрадь
Тень фонтана подземелья…
Местью иволги размять
Песен рисовые комья.

Разыщи себя в камаринском стекле
пузырьком проточным стеклоправа…
Велика для четверга оправа
и звезда щебечет на игле

Жесткой прачки зимнего помола
вынесшей неделю как струю
талой жизни. Для нее в раю
жжется место. Видимо, посмела

крепкая забрать себя на грудь
невозможным маятникам веры…
Много ветра прежнего размера
крошится и валится на грудь

и на брови… Я тебя не выдам
не проснусь не вытолкну платок
неразрывный. Ясен ястребок
на ковре отца видавшем виды

Крепи свою форму, солдат,
Всей кожей, еще не прошитой,
Но вечных орудий подряд
Распарят твой рот неумытый.

И косами дернет сестра
Себя возомнив сиротою
Слепую колючку числа
Смыв черной и нежной водою

И стаей расколется клен
Впитав твой напев окаянный,
И волком веселым с колен
Поднимется ветер с Каяла.

Каял невозможен тебе
И Темза с ее потрохами,
На влажной ижорской резьбе
Твой пот, запеченный грехами.

Крикливый твой штык не спасет
Распутный юннат на припеке.
И крест, замыкающий рот,
Заблещет на юго-востоке.

У подножия века и облака
Обнажая себя как часы
с пешеходной пружиной из кобальта
красноватого телом… Расколота
зона жизни на грани, вноси

безымянных грехов географию
в примечаниях Герты моей
(и скворцу объясни эпитафию)

На развалинах крови и кротости
вью письмо из горячих чернил
не дыша на июльские лопасти
шевелящих надзорные новости
плавников такелажа и крыл…

(«Принеси мне сонет о премудрости
смерти в теле обидной реки,
обвинив белый свет в аккуратности»)

Куда мне жить?
Я выстругал ручей
и крепостной комар удумал крови,
начистив клюв уверенной вороне…

Ободранная бодрая ворона
летит на бой с ребенком Тимофеем,
она бросает ветки вяза вниз,
отламывает клювом и бросает
сухие ветки — близится гроза,
за нею осень вертится, осанясь
(лексикологию замазав в воротник)
и сан на друге дочками повис…

В кого мне жить?
Без девушки с клюкой
и прочих пряностей из фартука слависта?
Запущенность колеблется от свиста
причины — мачехи и близок перебой
бортов с шарами и клюки с рукой.