Материалы номера № 3 (54), 2013 г.

Сколько оттуда лишнего —
в нынешнем кровожадном.
Брызги восторга лыжного,
чайный огонь под шарфом.
В белом — обрывки рыжего
по-над лесным ландшафтом.

Кто-то сказал, что лиственной
ржавчиной сердце живо.
Холод над скользкой истиной
крепнет неудержимо.
Свет пламенеет пристальный.
Солнце свежо и живо.

Сучья оплечь да просеки,
встречных полозья санок.
Помнишь, как мы, бесспросники,
вышли на полустанок?

Отогревались, видели
ржавый закат в оконце.
Лишним в ночной обители
льдистое было солнце.

Нынче — неведомо где. Говорят, что в Лондоне.
Экая важность, какая на карте клякса?
Стоит уйти на дно, утонуть в холостяцком логове —
и не зудить, ни бузить, ни в забвеньи клясться.

Нынче оплечь не апрель — вечереет израни:
тают значенья, скрадываются границы.
Тьма наползает от Пензы, Самары, Сызрани.
Где она там варганится, в чем хранится?

Что выяснять обстоятельства? Результатами
тьмутаракань любая горда до дрожи.
С дуру блажить, с городами дружить и датами,
в ночь сторожить электронку — себе дороже.
В прожитом загодя — место такому подвигу.
Не тороват телефон на ночные трели.
Снится чудиле — точно ему не по фигу —
будто бы Лондон безумно хорош в апреле.

Покуда последний киш-миш ноября —
подвядший и ржавый, и купленный зря —

язык холодит, ускользнуть норовит —
на спелую плоть не ахти тороват —
над крышами звездный бушует карбид,
горит-не сгорает небесный агат —

все божьи дары — это наша игра:
и лето, что было как будто вчера,

и юная кожа недальнего льда,
и свежая сажа на горних лугах.
И знанье, что больше уже никогда.
И зренья обратного поздний размах.

И гроздья разъятья идут на ура.
И невыносимо сладит кожура.

майор рябоконь не робел плескануть по края
травил прибаутки бычкуя и снова куря

кря кря отзывались окрестные утки гуртом
а он растекался о жизни что будет потом

окончится лето и выйдет ему пенсион
пошто они штаты тогда и дамаск и сион

он купит участок и женится даже а что
бобыльство обуза мужичьи года решето

и есть тут одна а подумать то даже и две
попробуй по старости все удержи в голове

поедем в туретчину месяц медовый хочу
с меня не убудет теперь мне не то по плечу

и вправду отчалил до срока махнул на юга
там черти в ущельях и летом стальная пурга

чеченская ночь дагестанский осадный туман
и выше вершин он за словом не лезет в карман

и выхлоп табачный в края гименея течет
и жизни внебрачной пурга ни на йоту не в счет

Залиты окна в округе огнями рыжими.
Ражые пляшут гости: сегодня праздник.
Тучи летят наобум над крышами.
Направление угадаешь разве?

Раз стопарик, да два стопарик — такое вспомнится,
что отродясь не бывало, а ведь могло быть.
Счастье бездумное, юных объятий вольница.
Смотришь и видишь, но не кусаешь локоть.

Не было, было сбылось, обошлось безумьем —
экая разница: в памяти все едино.
Звуки сливаются в резкий внезапный зуммер.
Пасмурно время и бездна непроходима.

Это фальцет телефонный в застольном гаме.
Пляска холодных пальцев, молчанье в трубке.
Можно без церемоний, по-нашенскому, руками.
Если поднимешься — разом умоешь руки.

Будут в прихожей прощания безутешными.
Чем она, дождливая даль, чревата?
Прежним потопом с призрачными надеждами?
Поздно. Молчанье в трубке. Глухая вата.

Все бредит сбыться в мае оголтелом,
дразнящем, как костер на берегу
с любой тобой, шепнувшей между делом
дикарское угрюмое «угу».

Сквозных ночей недоброй половиной,
заваркой растревоженного дня,
прищуром жадным, лексикой совиной
нагрянет пламя, отсвет наклоня.

Захлеб листвы сухой и раскаленной
запляшет на сетчатке по кривой.
Воздушным строем, пятою колонной
забвение взойдет над головой.

Тридцатилетний хит об эскимосах
из недр полузнакомого двора,
в глазах предположительно раскосых
черты и жути равная игра,

внезапно проскочившей оговорки
высоковольтный жалящий разряд,
до радуги застиранные шторки
и звяканье ключами наугад —

все поплывет в наклонной карусели,
раскачивая люльку на двоих
в объеме сна, в коварстве «Ркацители»,
в свеченье вод и мертвых и живых…

Собьется явь в нерастворимый сгусток,
смешав в центростремительном прыжке
летучих рыб, жуков усатоустых
с одышкой и слезами на щеке,

урчаньем зверя, опрометью робкой
сорвется  с перевернутых орбит
совпавший пульс с гортанною воронкой
в свой безъязыкий мускульный зенит.