Материалы номера № 6 (57), 2013 г.

начну с низкого старта
себя на лицо вам выблюю
Камю и Сартра
пронесу как новую библию
тошнота постороннего давит
на клапаны сердца труб
вы прокляли бога да ведь?
для вас он холодный труп
вы жрали законов сало
и пальцев текли муравьи
по мертвой морали мало!
МАЛО! вас всех секли
острым кнутом судьбы
все человечество язва
слушай читатель ты
счастлив пока не назван
так что абсурдно верить
как и не верить совсем
жизнь — бесконечные двери
в узкой коробке стен.

Карусель красного цвета
вращается в центре площади
       в центре города, где-то
       в центре материи. Лошади
с искусственными телами
на лопастях красных кру́жатся,
глаза их чернят нулями
любого, кто взглянет. Рушится
небо зеленым ливнем
из яблок — глаза циклопов,
мешающих в небе бивнем
отвар из антициклонов
и самых сакральных тайн.
— Sprechen sie Deutsch? — Nein.

Карусель громко пляшет, вращается
хру́стом затянутых шей.
Там с лошадьми болтается
нитью в иголке у швей
бал-маскарад повешенных.
Ржаво скрипит железо,
зерна людские взвешивая.
Небо янтарь прорезал —
это заря кроваво
вырвала жилы туч,
вырвалась желтой лавой,
вылилась в круг. Неразлучны
я и петля — закон.
— Parlez-vous Français? — Non.

карусель это трупный цветок
он вращается лепестками
из повешенных жизней "Стоп"
прогремело над головами...

...Сказали, что я сойду.
— Do you speak English? — Yes, I do.

Я сошел
Это show
must go on
Дрогнул гонг
"Вон"

Кружился красный рай.
I tell you we must die.
I tell you we must die.

Красные яблоки бешено ворочаются в рваных глазах.
Хлюпает кровь, выхлестываясь за края раны.
Тьма наливается в комнату с гулом шипящего зла.
Свернуты сумрака старые ржавые краны.

Стены расширились мертвым потухшим зрачком.
Вои безумные лбами долбятся в двери.
В приступе эпилепсии мой болезненный сон
Коверкается возле стенки, как при расстреле.

А я обездвижен, безумен и безязык.
И только глаза мои мечутся, мечутся, мечутся!
"Страшно, мне страшно!", — мычал я, как раненый бык.
Под полом вопили дети. Шизофрения не лечится.

Как бы ты не барахтался в грязной яме —
тебе не выбраться: стены такие же грязные.
От всех усилий только слабее станет
одежда, крепким узлом на тебе завязанная.
Волосы — в камень, руки — в глину.
Ты не заметишь, как сердцем тяжелым врастешь
в голодную и жаждущую тебя трясину,
как станешь корнем великого дерева. Рожь
будет расти из глаз и мышц.
"Это не ты смотришь в пропасть,
а пропасть в тебя", — говорил Ницше.
Махала лопастями заря,
раздирая края ямы,
как рану дерет ребенок
из любопытства, зря мы
думаем, не зарастем от
страха. "Падающего подтолкни".
Вылизывает себя плаха
в центре твоей груди.
А рядом пустая пещера,
и камнем завален вход.
     Выживших после расстрела
никто никогда не вернет.

Из меня торчат в разные стороны
трапеции, треугольники и квадраты.
Углами железными мускулы все изорваны,
и кожа напитана кровью, как вата.

Каждая геометрическая фигура
старается вырваться из меня отдельно от всех,
стремится наружу, натягивая буром
резиновую оболочку будующих прорех.

Я чувствую, как шевели́тся каждый угольник внутри,
как все они связаны общей осью координат,
как все они делят меня на три:
на прошлое, настоящее, будущее и над

нами воркуют усталые птицы огня,
их крылья порхают и всполохом общим тлеют.
Под нами жужжит черный поезд, себя разгоня
до скорости осени, съЯДающей листья аллеи.

За мною стоят беспризорные дети, рыдают,
и ноздри наматывают на свои кулаки.
Вокруг плачущего ребенка вертится мир. Летают
радиусами от его центра вселенной буйки.

А передо мною калеку жалеют —
его изуродовала змеиная ночь.
Теперь у него нет конечностей, люди лелеют
его страдания, пытаясь этим помочь.

Сложно не замечать физического увечья.
А я тоже калека. Внутри. Почему вы меня не жалеете?
Я такой же подавленный человечек,
спрятанный в огромном золотом жилете.

Квадраты сорвались с цепи от отчаяния.
Трапеции ринулись, меня превращая в лужу.
Треугольники вспыхнули словно свеча. И я
вывалился из себя наружу —

хромой и горбатый заплаканный мальчик
с протянутой к людям дрожащей ладошкой.
Но мне все равно никто не дает подачек,
считая, что я недостаточно тошный.

рыбы с выкатившимися глазами открывают рты,
они пытаются что-то мне сказать.
им страшно за меня — это выдают их черты,
они думают, что мне надо отсюда бежать;
что меня все равно ждет изгнание,
как бездарного подобия Овидия или Сенеки;
что мальчик с ракушкой решил заранее,
кто из детей пережмет на моей руке реки;
что меня здесь не ждут вечерами,
а если и ждут, то как преданного на тайное вечерие;
и все, что мне когда-либо говорили или писали
несет в себе подстрочники невыносимого презрения.
они боятся за меня, просят взять их с собой.
они знают, что если меня убьют —
они погибнут. их маленький рой
никогда не найдет без меня стеклянный приют.

 они умоляют меня скорее
 бежать в Корею
 где солнце гораздо быстрее
 стареет,
 где мы умрем вместе
 вдали
 от людей, как Сэлинджер; в месте,
 потрясшем Дали:
 где "слоны умирают молча",
 где одиночество волчье
 рыдает в липкой крови.
 рыбы поняли,
 я не уйду.
 они шевелили губами
 и, наконец, четко сказали:

 "Тогда мы сами пойдем ко дну
 и умрем раньше,
 а ты
 умирай дальше".

Раскаты грома съежили туман
до миллиарда точек на глазах
слепого неба. Молний желтый кран
деревья поднимал под небеса.

Горящие всегда видны в тиши,
молчанием не скрыть сиянье воли.
Так вызывают радость малыши,
на знающие речевых паролей,
но любящие вещи называть.

За молниями гром топтал пространство,
катаясь в небе камнем. Не достать
ему до наших душ. А я про странствие
свое пытаюсь долго рассказать:

дорога в центр бури завершилась
победой для забывших про меня.
На синем небе лампочка разбилась,
и темнота, туманом оттеня
свое уродство, тихо опустилась
венком терновым из воспоминаний
на голову больную вместо сна.

Слепая туча с длинными дождями
в гнилую землю с грохотом вросла.