|
Материалы номера № 34 (85), 2013 г.
Александр Петрушкин ТО, ЧТО ЛЕЖАЛО НА ЛАДОНИ * * *
То, что лежало на ладони, хрустело яблоком на свет [глазной] распахнутой пчелою, как донник, павший на столе. Сгорает кожа восковая, как лепет нас клюющих птиц, в ребенке под столом сужаясь, и донник говорит: простись, на дне у неба, прижимаясь плотнее к темени кругов, я слышал, как с меня снимают [как с древа яблоко] засов. Там я лежу на дне у света — пока расходится волна, хрустящая, как волн пометки на ткани теплого ствола. И чем мне светит скатерть эта, когда в хруст руку протянув взлетает яблоко [глазное], пчелу и донник взявши в клюв?
КОЛОДЕЦ
Руслану Комадею
Ты все провожаешь свои голограммы в шиповника ад, который в себе вышиваешь, на память, как линию рваную рта. Гляди — просветлеет колодец, и гонят быков — ведь рай это полость — беда ли, что мал? Это все. Чтоб хлеб подавал бледный знак — что в твою Чилябонь, как малое стадо пришел телеграф — но уволь! — там гонит колодец быков, как бы кровь чистотел, шиповник растет через звук, меж своих же ветвей. Есть мокрый двойник у быка. Он — колодец, он — чист, растет из шиповника, с горлом разрезаным вниз. Светает двойник, как фонарь, освещает свой рай, где гонят быков, чья спина распрямилась в трамвай, врастая в шиповник. И больше не вправе стоять — шиповник, колодец и бык в свои ветви летят.
РИСУНОК
повис над нами пловец синий певец одышки и гомера вокруг посмотришь много глины а остальное все — химера ключи скрипят внутри у скважин как будто женщина полна мужчин и Бога по порядку выводит в озеро она и за пределами пристанищ гудит соленый звук дождя наверное и мы дождались пловца фонарного в костях ключи скрипят внутри у скважин как будто женщина полна мужчин и Бога по порядку и грудь ее как смерть — тесьма и у рисунка вот такого сверчок под сердцем замолчит чтоб слушать как Гомер с Химерой под глиной слушают ключи ключи скрипят внутри у скважин как будто женщина полна мужчин и Бога — в женском платье идет навстречу ей волна и покидаются причины ее открытых берегов и смотрят внутрь ее мужчины соображая: кто из трех
* * *
Так вырой же тьму из могилы, чтоб — как колыбель — качалась она средь стеблей предрассветных стрижей, сгоняемых скрипом сосны, в навесные углы, стучащейся с нашей прозрачной, как мы, стороны, что вырыла нас, и лопаткою птичьей звучит над каждой цикадой, как будто хозяйка бренчит в прихожей костями, детьми — разменяв лишь лицо, а не цвет, начавши с конца, поскольку сначала нас нет ни в кадре, ни в клюве, ни в этом фонарном бельме. Как будто есть тьма — мы себе ковыряем белье Стоим у сосны между бедер, поднявшихся в свет, кроша в темноту, то, что [после прошедши] кольнет.
ДИАЛОГ
Порезавшись крапивою сухой, ты дышишь, удивляясь расстоянью с ее молчанием, и спелый перегной земле передает свое дыханье, крапиву он роняет в небеса — и верится пока еще крапиве, что есть в ее молчании леса, строения (и что немного кривы все эти построения ее), что дышит Бог в рыжеющий затылок что перегной когда-нибудь спасет пуская сок в какой-нибудь отрывок, в ее порез, который, как язык, зеленым хлорофиллом мокнет в горле, ее порез с моим заговорит и их молчанье долгое умолкнет.
* * *
И вот ты раздвигаешь двойника через тростник, в котором он клубится, еще туман [почти что не вода, а ключ от птицы, что ей не разбиться дает возможность]. Говорит со мной двойник соломенный, садящийся на плечи, саднящий горло — вот, как божемой, тростник меня раздвинул вдоль и лечит выращивает мокрое лицо, шагает по лицу как бы в печали, и август смотрит пристально за мной — кутенком, заблудившимся в причале, чтоб слышал я, как шелестит тростник, олений глаз закрыв наполовину, и мокрый, словно смерть, двойник журчит, меня [перед собой] как дно раздвинув.
| |