Материалы номера № 36 (87), 2013 г.

Там, где кончаются дороги, где в небо смотрят берега,
пасут уволенные боги золоторогие стада.
Они владели Ойкуменой (владеть Вселенною легко ль?),
но постарели постепенно и удалились на покой.
Прикуривая папиросы от метеоров и комет,
они поглядывают косо на их не оценивший свет.
И вдаль бредут Чумацким Шляхом, и гонят тучные стада
туда, где с молодым размахом горит сверхновая звезда.

Бабочки-шметерлинки
солнечные пылинки
словно с цветной картинки
вьются здесь у реки
бабочки-голубинки
бабочки-серебринки
бабочки-золотинки
легкие мотыльки

Жаром нас обдавая
лета костер сгорает
и шметерлинков стаи —
пепел того костра
ветер их вдаль уносит
скоро настанет осень
нас ни о чем не спросит
просто шепнет: Пора!

И под свинцовой тучей
под шепоток паучий
чтоб никого не мучить
мы совершим побег
в край, где почти слепая
куколку расплетая
выйдет на свет святая
бабочка-человек

А потом он привык, что она на плече у него.
Что когда просыпался — она никуда не сбегала,
ведь для счастья, по сути, нам надо до странного мало —
лишь немного любви и терпенья — а так ничего!

И она поселилась в его беспокойной судьбе,
посадила цветы и развесила в доме картины,
и лечила его от простуды, хандры и ангины,
он же вечно играл на своей бестолковой трубе.

Самолеты, афиши, людьми переполненный зал
проходили пред ним бесконечным прекрасным парадом.
Он не думал о ней, потому что она была рядом.
Он не помнил о ней. Нет, точнее, не вспоминал.

Но однажды под вечер она вдруг ушла от него.
И чего-то большого и важного в жизни не стало,
ведь для счастья, по сути, нам надо до странного мало,
но, когда оно — вот, мы обычно не видим его.

Он забросил трубу. Оборвался на взлете полет.
И одни говорят, он живет теперь где-то в Майами,
а другие — что служит священником в маленьком храме.
Впрочем мало ли что от безделья болтает народ!

Горит над городом звезда,
подмигивая мне.
Она одна, совсем одна
в холодной вышине.
Она светила надо мной,
когда, еще щенок,
я рвался с мельницами в бой,
но победить не смог.
Она нашептывала сон
о славе и любви,
и я сияньем поражен
лучи ее ловил.
С тех пор прошло немало лет,
унылых долгих лет.
Я понял: звезд на небе нет,
и неба тоже нет.
Есть только бесконечно нуд—
ный серый-серый день,
где кровь высасывает труд,
а душу душит лень,
где мы усталые бредем,
не думая о ней,
где по ночам светло, как днем,
от городских огней.
В какой-то день, какой-то год
пришла в мой дом беда.
Я поднял голову — и вот
горит моя звезда!
Она ждала меня как вер—
ный друг десятки лет.
И вот теперь из дальних сфер
мне шлет волшебный свет.
И я не верю, что она —
всего лишь шар огня.
Она ведь смотрит на меня.
Так смотрит на меня!

Перелеты гусиных стай,
запах яблок, да свист метели —
я люблю этот дикий край,
мне дарованный с колыбели.
За подарок плачу с лихвой
самой полной стократной мерой:
непутевой своей судьбой,
схороненной под сердцем верой.
Я в политику не стремлюсь —
не люблю, когда врут друг другу.
Белокрылая птица-грусть
надо мною парит повсюду.
Я однажды уйду — и все!
Не ищите в листках поминных!
Позолоченным карасем
поплыву в небесах былинных.
И однажды опять, как встарь,
мою теплую рыбу-душу,
кинув невод, старик-рыбарь
из глубин извлечет на сушу.

Почти не открывая век,
над лесом и рекой
летит какой-то человек
(неведомо какой).
Над ним созвездия парят,
закат давно потух.
И гонит с пастбища ягнят
подвыпивший пастух.
Он смотрит вверх и видит, тих,
как в горней вышине
летит какой-то странный псих,
играя на зурне.
Он внемлет ангелов полет
и осязает ад,
его душа томится под,
а сердце рвется над.
Проходят долгие года
и миллионы лет,
а он летит себе туда,
где смерти больше нет.
Стоит подвыпивший пастух,
дрожит его рука,
не в силах сдвинуться, петух
не пропоет пока.

Мы уходим. Пора подводить понемногу — что делать! —
                                                                                    итоги.
Понемногу пора привыкать к продолжению пьесы без нас.
От причалов ушли корабли, отпылили степные дороги,
и на башне старинный мотив отбивает забвения час.

Наша жизнь как стремительный дождь в середине цветущего
                                                                                       мая
пролилась водопадом с небес, отгремела веселой грозой,
и опять — те же поле да лес, тех же галок крикливая стая,
тот же тихий небесный простор над бескрайней и вечной
                                                                                    страной.
Нас — как не было. Пан Режиссер нашей жизни почти не заметил.
Были планы и были мечты. Оглянись — только прах и зола.
И в прекрасный блистающий мир уже входят вчерашние дети.
Неужели же только затем, чтоб вот так же сгореть в нем
                                                                                   дотла?

Мы достойны презрения их, и боюсь — не достойны прощенья!
Растранжирить такие умы! Разбазарить такую страну!
Наше время — потерянный век. Мы — потерянное поколенье.
Нам осталось одно: уходить и вернуть контрамарку Ему.

Только не делайте вида, что вас это не касается.
Вы же прекрасно знаете — это касается вас.
Это кошачьей лапой к вам по ночам прикасается,
смотрит вороньим оком в ваш приоткрытый глаз.
Можете отмахнуться и отвернуться к стенке,
можете пить запоем или курить гашиш —
это сидит на кухне и, обхватив коленки,
смотрит невидящим взглядом прямо в ночную тишь.
Это — височной болью, это — мерцанием в сердце,
это — звонком из детства, теплым грибным дождем,
это — все время с нами, и никуда не деться,
если еще живем.

февраль — известный враль
слезой всплакнув капельной
заставит снять пальто и шапку
и опять
опять заголосит мелодией метельной
и будет бить в лицо
шаманить
колдовать
дома обледенит
навалит снега кучи
а утром словно кто смеется над тобой
затренькает капель
и в небе как лазутчик
мелькнет платок весны
лазурно-голубой