Материалы номера № 4 (105), 2014 г.

В ламповом радио толкутся глушилки и голоса.
Зеленый глазок подмигивает — знаем таких, как ты!
Знаем твою страну — горы, поля, леса,
обвалы, оползни, исторические пласты,

набитые черепками с орнаментом прошлых веков,
черепами с лишней — на затылке — дырой.
Говорят, что в брянских лесах больше нету волков.
Зато человеки зубасты — каждый второй.

Уходя-уходи, оставаясь — живи по старинке.
Утром сразу — на кухню, чайник ставь на плиту.
Открой холодильник — давно ты не был на рынке.
Будет чашка падать — лови ее на лету.

Будет темно на душе — вруби музыку на пределе.
Будет тяжко на сердце — таблетку клади под язык.
Тебя ждут ангелы — все глаза проглядели.
Но ты остаешься на месте и живешь, как привык.

Все здороваются друг с другом и все — на ты,
но кроме "ты" и "привет" мало что говорят.
Улицы здесь пустеют до наступления темноты.
Деревья и фонари образуют единый ряд.

Магазины закрыты в шесть, рестораны — в семь,
в десять гаснут окна: видно, пришла пора.
В одиннадцать городок вымирает совсем.
Проснется ли? Неизвестно. Доживем до утра.

Не поймешь: то ли облако по небесам проплывает,
то ли рыба плывет под водой, то ли лодка плывет по воде,
то ли вдоль бытия — то, чего никогда не бывает,
что-то вроде ничто — по нигде.

Эти плавания, эта жизнь параллельных движений
в бесконечности (прав Лобачевский) сойдется в точке одной,
как в десятке дырявой одной из бумажных мишеней
в гулком тире подвальном под бывшей широкой родной.

нехорошо человеку дыханьем ладони греть
нехорошо человеку сохнуть сгибаться стареть
нехорошо бежать от погони не чуя ног
нехорошо когда под белы рученьки в воронок

ох батюшки светы увы мне безумцу увы
нехорошо говорят голоса внутри головы
нехорошо глядит с нар напротив угрюмый сосед
будешь дед ночью храпеть утром прирежу дед

Лучше бы нам нести узлы с нажитым добром.
Были бы беженцы, стали бы — пришлецы.
Аэропланы бы нас доставляли на аэродром
обетованной земли, о которой мечтали отцы.

На исторической Родине мы б изучали язык,
на котором пророки говорили с безумной братвой.
Но мы остались в изгнании. Тяжесть, к которой привык,
легче, чем тяжесть угрюмой памяти родовой.